Образ на сцене и в личной жизни обычно редко совпадает
Мы сегодня живем в такое время, когда приходится переосмысливать многие события и личности. Кто ранее казался кумиром и героем, сегодня выглядит в глазах общества не самым лучшим образом. Недавно в Ростове установили памятник известному советскому сатирику Михаилу Жванецкому, что вызвало в обществе большой резонанс …
Патриоты требовали немедленно снести этот памятник из-за некоторых неудачных шуток Жванецкого. Однако власти на этот шаг не пошли, признав величие этой личности перед российской культурой. Однако у нас есть шанс взглянуть на сатирика с другой стороны. На днях его сын, журналист и сценарист, Андрей Рывкин поделился своими воспоминаниями об отце. И в свете этих мемуаров перед нами предстает совершенно другой образ.
«Я был панчлайном его шуток: то он не может вспомнить, сколько у него детей (зал надрывается), то изрекает, что «одно неверное движение, и ты отец» (зал погибает со смеху). Может, не сейчас — но в прошлом было именно так. Я не особо смеялся, но взрослые, включая мать, говорили, что до юмора Жванецкого еще нужно дорасти. После его эфиров я рассматривал себя в зеркало, понимая, что его «одно неверное движение» — это я.
Мое знакомство с отцом случилось после его выступления в Бостоне, где я — скрывшись от мамы и дождавшись оттока фанатов из гримерки, — решил, наконец, подойти. Мне было одиннадцать, я хотел познакомиться с папой. Отец пожал мою вспотевшую руку и машинально вручил брошюру «Этапы большого пути» — со своей огромной фотографией на обложке. Я не мог произнести ни слова. Он оставил размашистый автограф и удалился в обществе длинноногих поклонниц, появившихся из ниоткуда.
Я стоял у гримерки и ждал папу, листая этапы его большого пути. В каком-то смысле я узнал тогда больше, чем сам он рассказывал о себе. Я разглядывал его детские фотографии, на которых мы были похожи как две капли воды. Я впервые увидел, как выглядели мои бабушка с дедушкой, какой была их лачуга в Одессе, где вырос отец. Брошюра была приурочена к гастрольному туру. Для всех, кто ее листал, в ней были лишь фотографии, для меня — семейный архив отца, который меня не узнал. Дома, в ванной, под оглушительный вой детектора дыма, запах горящих глянцевых страниц, стук матери в дверь и слезы я сжег этот «архив».
Я вспомнил, когда отец первый раз позвонил мне. Он был пьяным, в Горках-9, где только что пообедал с Ельциным. Там они шутили под водку, которой, видимо, было так много, что папа попросил ФСО найти мой телефон. Служба с задачей, как обычно, справилась. А я, к сожалению, нет.Мои успехи (мне было шестнадцать) не произвели на папу никакого впечатления. После того как президент страны приглашает тебя на частный обед, один на один, мои разговоры о школе, каких-то девочках и о том, что с меня наконец сняли брекеты, были скучны Михаилу Жванецкому. Это было нормально, говорил я себе, оправдывая дикую боль и чувство неполноценности, которые возникали от каждого слова отца, — он в гостях у самого Ельцина, и это я такой скучный. Пока не дорос.
Заканчивая разговор, биологический папа одарил меня одним из своих великих, но, к сожалению, неопубликованных афоризмов: «Андрей, сначала я должен полюбить тебя как собеседника, а уже потом — как сына». На прощание он попросил не называть его папой: «Только отец! Так монументальнее, понимаешь?». На этом спецсвязь отключилась.
Я остался заплаканным у гудящей телефонной трубки. Надо стать таким же интересным собеседником, как Борис Ельцин, Иосиф Бродский или Михаил Барышников — все папины друзья-собеседники, — чтобы решить вопрос отцовской любви. Я вытер слезы, принялся читать книжки и даже писать что-то свое. Ведь не о брекетах же с ним говорить — полубогам весь этот мой быт был не нужен.
С тех пор мы виделись раз десять, всегда после его выступлений. Он всегда был в гримерке, в гриме, в идеальном костюме, в цветах, окруженный бесчисленными поклонниками, камерами и телохранителями. Все проходило по отработанной схеме: двухминутные «сколько же тебе сейчас лет?», «как мама?», а затем — торжественная презентация конверта с тысячей долларов и обязательным напутствием про «стыдно должно быть — в семнадцать лет деньги брать у отца». Иногда, вручая конверт, он говорил мне: «Будь счастлив».
Я никогда не отказывался. Эта ежегодная тысяча долларов стала нашим связующим звеном: он был слишком труслив, чтобы признать, что бросил ребенка и просто хотел откупиться, а я был слишком труслив, чтобы признать, что не нужен отцу, и принимал этот кеш как папин подарок. Как свидетельство, что отец у меня все-таки есть.
Потом и эти встречи прекратились. Когда на свой день рождения я внезапно оказался в Москве и пригласил отца встретиться, вместо него пришел его директор, деловито передал конверт у метро Белорусская, оправдался занятостью Михал Михалыча и обещал передать «Дежурному по стране» мой привет. Долларов в том конверте было ровно пятьсот.
Мама рассказывала, что, когда в начале 1980-х советские космонавты терпели бедствие на орбите, они попросили Жванецкого прочитать им из Центра управления полетами свои тексты, чтобы хоть как-то отвлечь их от почти неминуемой гибели вдали от Земли. Это был пример отцовского героизма и одновременно его же приоритетов — да, папа не научил тебя кататься на велосипеде, но это потому, что ему космонавтов спасать надо было. Папа не был каким-то ханыгой, который пил, бил и бросил нас. Папа был там — где-то в космосе. Там ни велосипедов нет, ни детей.
Однажды я рассказал эту историю своему приятелю, который внезапно превратил ее в целый полнометражный фильм — про советского юмориста, который читает космонавтам свои монологи, пока те бьются за шанс вернуться на Землю. В фильме лишь одна неточность: герой моего отца живет со своими детьми. Кажется, в российской индустрии кино это называется «киноправда».
Я же не космонавт, так что, когда я терпел бедствие, мои крики о помощи упирались в директора Михал Михалыча, который оправдывался дикой занятостью и предельной концентрацией, необходимой Сатирику во время концертного тура, — концентрацией, которой плохие новости совсем не нужны. Больше помощи было бы от звонка другу или даже в 02.
Я не помню, в какой момент и с каким психологом понял, что своему отцу я никогда не был нужен. Что его у меня на самом деле никогда не было, хоть я и видел его каждый день по ТВ. Это осознание сделало то, что и должны были, по идее, делать отцы — оно заставило меня хоть чуть-чуть поверить в себя. Может, в каком-то глупом стремлении получить признание отца, но «одно неверное движение» — и я начал писать.
Когда я похвастался ему своей первой публикацией, он тут же сказал: «Мои гены». Да, мой отец бухал с Ельциным, но это не он научил меня писать политические колонки на английском в самые престижные издания мира. Он собирал стадионы, но это не он научил меня придумывать самые известные фильмы и клипы в стране.
Если он и растил из меня писателя, то только с помощью записок, которые я оставлял ему через дежурных у служебного входа концертных залов. Записки всегда начинались одинаково, как переписанное школьное сочинение: «Михаил Михайлович, здравствуйте, меня зовут Андрей, я ваш сын…».»
Согласитесь, что трудно себе представить реакцию Михаила Михайловича Жванецкого на подобную информацию о себе. Правда это или ложь обиженного ребенка, сегодня доказать трудно, ведь главного героя этой публикации уже давно с нами нет …
